В прошлом посте об Олеге Дале мы, ориентируясь на слова Льва Толстого - «Человек подобен дроби, числитель есть то, что он есть, а знаменатель — то, что он о себе думает» - выяснили, что если брать русскую классическую литературу, то знаменатель брежневской интеллигенции заключался в образе романтичного героя нашего времени Печорина, а числитель («что он есть») стремительно падал к деградирующему лопушку чеховской «Дуэли» Лаевскому (Олег Даль как знаменатель советской интеллигенции и Андрей Миронов как ее числитель).
Даль сыграл и одного, и второго.
О Печорине, и Дале в роли Печорина, мы поговорили.
Теперь о Лаевском.
Повесть Антона Чехова «Дуэль» появилась через пятьдесят с лишним лет после «Героя нашего времени».
За полвека много воды утекло и на общественную арену заместо романтичного страдальца с байроновским налетом вышло нечто иное. Это был уже продукт чисто российской действительности, в отличие от героя западного типа Печорина. Пристальным вниманием Чехова завладел некий Лаевский – малый говорливый и ни к чему не приспособленный. Противостоял ему зоолог фон Корен, поклонник Спенсера и Дарвина, ницшеанец, убежденный, что Лаевские не имеют право на жизнь.
В чем Лаевский сходится с интеллигентом средней руки брежневских времен?
Главная точка соприкосновения: Лаевский далек от общественных игрищ, будучи целиком укоренен в быте. Именно бытовые неурядицы рулят шалой башкой, парень совершенно потерял ориентиры службы стране и высшим целям. Огромное значение придается романчикам, винопитию, картежной игре. По существу, ничего другого Лаевский не знает.
Как говорит фон Корен:
«Такие люди, как он, очень любят дружбу, сближение, солидарность и тому подобное, потому что им всегда нужна компания для винта, выпивки и закуски; к тому же они болтливы и им нужны слушатели».
Интеллигент брежневской поры также ставил быт выше общественной жизни, воспринимая жизнь общественную докучной формальностью. Он скрашивал серые будни алкоголем и барахтанием в мелких грешках. У Новосельцева и Лукашина, как героев социальных сказок, все было в рамках приличия, а вот мечущийся между женой, любовницей и вынужденной необходимостью выпить портвейна в середине рабочего дня, герой «Осеннего марафона» вызывал жалость.
Еще точка пересечения — Лаевский крайне ненадежный малый. Его болтливость поистине не знает границ, а простодушная исповедь сочетается с изворотливой лживостью. В первом же эпизоде повести Лаевский исповедуется доктору Самойленко, что разлюбил свою сожительницу Надежду Федоровну, при этом дама ни сном ни духом о намерении любовничка оставить ее на волю божью и укатить с Кавказа в Петербург.
Теперь вспомним, как завирается герой того же «Осеннего марафона»; сколь много врут, и тем самым предают, герои романов Юрия Трифонова; насколько погряз в лжи Зилов из «Утиной охоты».
А еще у Лаевского и его наследничков наличествует установка себя на котурны. Противопоставление обыденным людям. Вписывание сомнительного поведения в достойный контекст, путем сравнения себя любимого с Печориным, Онегиным, булгаковским Мастером, Веничкой. Оправдание бытовой лени и неряшливости высокими материями («Советская власть не заслужила, чтобы я брился!»). Требование от окружающих уважения непонятно за что.
«Да, я делаю долги, пью, живу с чужой женой, у меня истерика, я пошл, не так глубокомыслен, как некоторые, но кому какое дело до этого? Уважайте личность!» - орет Лаевский.
Однако, ни фон Корену судить Лаевского, ибо сам он не лучше. Случайно ли, что в рамках повести мы видим этого поборника труда, приехавшего к Черному морю изучать эмбриологию медуз, за работой всего лишь раз? Да, всего лишь раз деятельный зоолог, «раскладывая по столу мелко исписанные бумаги», намекнет, что он занимается перепиской.
Разве его времяпрепровождение более наполнено смыслом, чем у Лаевского?
Столуется фон Корен у доктора Самойленко, и каждый день, придя на обед:
«Он молча садился в гостиной и, взявши со стола альбом, начинал внимательно рассматривать потускневшие фотографии каких-то неизвестных мужчин в широких панталонах и цилиндрах и дам в кринолинах и в чепцах… Покончив с альбомом, фон Корен брал с этажерки пистолет и, прищурив левый глаз, долго прицеливался в портрет князя Воронцова или же становился перед зеркалом и рассматривал свое смуглое лицо … Самосозерцание доставляло ему едва ли не большее удовольствие, чем осмотр фотографий или пистолета в дорогой оправе».
Фон Корен такой же эгоистичный нарцисс, как и Лаевский, только более бережливый (не делает долгов) и не пользуется успехом у женщин (потому особенно нямочно выглядят с его стороны наезды на любвеобильность Лаевского). Замечание Лаевского насчет соперника пахнет дилетантством («Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал»), но совсем оснований не лишено:
«Мне на пароходе один проезжий ученый рассказывал, что Черное море бедно фауной и что на глубине его, благодаря изобилию сероводорода, невозможна органическая жизнь. Все серьезные зоологи работают на биологических станциях в Неаполе или Villefranche. Но фон Корен самостоятелен и упрям: он работает на Черном море, потому что никто здесь не работает; он порвал с университетом, не хочет знать ученых и товарищей, потому что он прежде всего деспот, а потом уж зоолог».
Вообще «Дуэль» наполнена праздными персонажами. Доктор Самойленко один раз ставит диагноз сожительнице Лаевского и этим его профессиональная деятельность на страницах повести исчерпывается; он держит в доме стол и готовке обедов уделяет энергии гораздо больше, нежели врачеванию. Дьякон Победов ловит бычков на пристани, не отказывается от увеселительных пикников, мы ни разу не видим его в церкви. Наиболее деятельными выглядят духанщик — татарин Керболай, абориген, стригущий с пришлых деньги и сожительница Лаевского Надежда Федоровна — исполняя свое женское назначение быть любимой, она дарит любовь направо-налево.
То есть, Чехов вписывает Лаевского в контекст, где все утомлены солнцем-бездельем.
Это понадобилось ему для оправдания Лаевского.
Зачем?
У Лаевского нет никаких идей решительно, но уж лучше вообще не иметь идей, чем щеголять ужасными парадоксами в стиле фон Корена.
«Нравственный закон, положим, требует, чтобы вы любили людей. Что ж? Любовь должна заключаться в устранении всего того, что так или иначе вредит людям и угрожает им опасностью в настоящем и будущем. Наши знания и очевидность говорят вам, что человечеству грозит опасность со стороны нравственно и физически ненормальных. Если так, то боритесь с ненормальными. Если вы не в силах возвысить их до нормы, то у вас хватит силы и уменья обезвредить их, то есть уничтожить».
Иными словами, «падающего — толкни». Чехов один из первых угадал во что выродится ницшеанская философия сверхчеловека — обыкновенный фашизм.
Вот только… а добродушнее ли добродушный Лаевский? Он истерик, сиречь поведение его непредсказуемо и может колебаться от дружеских объятий до убийства. В конце концов - кто делает вызов на дуэль? Жаждущий физического уничтожения Лаевского фон Корен?
Вот и я думал также.
Но вызов делает Лаевский, когда обращаясь к Самойленко, орёт: «Оставьте меня в покое! Я ничего не хочу! Я хочу только, чтобы вы и немецкие выходцы из жидов (то бишь фон Корен, - прим авт.) оставили меня в покое! Иначе я приму меры! Я драться буду!». Только после этого следует замечание фон Корена: «Господин Лаевский, я принимаю ваш вызов».
А дальше добродушный Лаевский предается сладострастным мечтаниям.
«В мыслях он повалил фон Корена на землю и стал топтать его ногами. ...Убить завтра фон Корена или оставить его в живых — это все равно, одинаково бесполезно и неинтересно. Выстрелить в ногу или в руку, ранить, потом посмеяться над ним, и как насекомое с оторванной ножкой теряется в траве, так пусть он со своим глухим страданием затеряется после в толпе таких же ничтожных людей, как он сам».
Противостоит идеям фон Корена вовсе не Лаевский, а другие герои — доктор Самойленко и дьякон Победов. Самойленко просто эмоционален: «Если людей топить и вешать, то к черту твою цивилизацию, к черту человечество! К черту!», а вот дьякон не только апеллирует к Христу, он смотрит в сам генезис конфликта фон Корена и Лаевского, ставя их на одну доску зажравшихся болтунов.
Здесь подробнее.
Вот уже сто с лишним лет после выхода повести подавляющее большинство читателей так ее и не поняло, сомневаясь в необходимости дуэли Лаевского с фон Кореном, а, главное, в финальном преображении Лаевского, который после перенесенного шока женился на сожительнице и начал работать.
Финал примирения заклятых врагов, действительно, выглядит натужным, но надо учитывать задачи которые ставил перед собой автор. Ведь была, была у Чехова готовая матрица «Смерть чиновника», и что, спрашивается, стоило ему убить Лаевского перед дуэлью? Переволновался мальчик и не выдержало заячье сердечко.
Но том-то и дело, что Чехов делал на Лаевского ставку, рассматривая его как промежуточный этап развития интеллигенции. Социальный прожектер, не видящий в современной ему России почти ничего хорошего, уповал на небо в алмазах лет через триста, на медленную эволюцию, смену поколений, каждое из которых превзойдет другое.
«За что он ненавидит Лаевского, а тот его? За что они будут драться на дуэли? Если бы они с детства знали такую нужду, как дьякон, если бы они воспитывались в среде невежественных, черствых сердцем, алчных до наживы, попрекающих куском хлеба, грубых и неотесанных в обращении, плюющих на пол и отрыгивающих за обедом и во время молитвы, если бы они с детства не были избалованы хорошей обстановкой жизни и избранным кругом людей, то как бы они ухватились друг за друга, как бы охотно прощали взаимно недостатки и ценили бы то, что есть в каждом из них. Ведь даже внешне порядочных людей так мало на свете! Правда, Лаевский шалый, распущенный, странный, но ведь он не украдет, не плюнет громко на пол, не попрекнет жену: «Лопаешь, а работать не хочешь», — не станет бить ребенка вожжами или кормить своих слуг вонючей солониной, — неужели этого недостаточно, чтобы относиться к нему снисходительно? К тому же ведь он первый страдает от своих недостатков, как больной от своих ран. Вместо того чтобы от скуки и по какому-то недоразумению искать друг в друге вырождения, вымирания, наследственности и прочего, что мало понятно, не лучше ли им спуститься пониже и направить ненависть и гнев туда, где стоном гудят целые улицы от грубого невежества, алчности, попреков, нечистоты, ругани, женского визга…»
Кстати, патовая ситуация Лаевского, как нарисовал ее Чехов, вполне поправима. Парень выпал из социальной страты, поскольку сошелся с чужой женой, бежал с ней на Кавказ, поссорившись с матерью, которая была единственным бесперебойным источником его доходов. Помирись с мамой, выплати долги, а дальше знай работай и не трусь, ведь за плечами твоими законченный университет.
Несмотря на все усилия Чехова обелить Лаевского, финал повести вызвал у современников шквал критики. Большинство сочло преображение Лаевского неубедительным. И с годами оно убедительным не стало.
Чехов создал такой жизненный, вырванный из гущи быта, подсмотренный с натуры образ неврастеника, бездельника, болтуна, пьяницы, безвольного типа, что читатель понимает — этот не изменится.
И Даль с Хейфицем, в экранизации «Плохой хороший человек», тоже, на мой взгляд, почувствовали, что трагедия Лаевского после финального преображения в трудяжку только начинается.
Не предполагали они другого.
Что Лаевские одержат пиррову победу, похерив СССР — страну, давшую им беспрецедентные социальные условия для развития.
Но об этом поговорим в следующем посте.
Свежие комментарии