Владимир Морозов (1932 — 1959) еще одно легендарное имя советской поэзии. Современники его ставили даже не в один ряд, а выше рупоров эпохи Роберта Рождественского и Евгения Евтушенко и только ранняя гибель, мол, помешала Морозову показать эстрадным шестидесятникам кузькину мать.
Морозов, действительно, писал с эпохой вровень, будучи ее порождением. Его биография это путь типичного советского парня, мимо которого не прошла ни одна беда или удача времени.
Одно из программных стихотворений Морозова — «Отец», где автор сетует, что у папы тяжелый характер, нервы ни к черту, и приходит к выводу:
Я характером не в отца.
Весельчак, я останусь впредь им,
Нервы крепкие у меня.
Из концлагеря
в сорок первом
Не бежал я средь бела дня.
Финку пальцами сжав до боли,
Не ложился я спать в стога,
Не спасался на минном поле
От преследований врага.
А в минуту, когда сидели
Мы напротив школьной доски,
Может быть, на ходу седели
У отца моего виски.
Шёл по трупам в огне и дыме
Мой отец на восток к своим.
Шёл затем, чтобы вместе с ними
Вновь пройти сквозь огонь и дым.
Может быть, этот путь тернистый
Для того он сумел пройти,
Чтоб безудержным оптимистом
Я шагал по его пути.
Фишка в том, что «безудержный оптимист» Морозов на фоне беспрецедентных поэтических успехов наложил на себя руки.
Как так вышло?
Родился Морозов в Петрозаводске, ребенком пережил в эвакуации войну. Печататься начал в 16 лет. Сразу после школы поступил в Литературный институт. В том же 1950 рывок из Петрозаводска в столичный Литературный сделал Роберт Рождественский, но не прошел по конкурсу. Поступит он только на следующий год (ЕВГЕНИЙ ЕВТУШЕНКО VS. РОБЕРТ РОЖДЕСТВЕНСКИЙ).
Рождественский вспоминал о Морозове:
«Учились в одном институте. Жили в одной комнате. Вместе выступали. Вместе приезжали в Петрозаводск к родителям. Когда читал Морозов, толпа была самой большой.
Читал он очень здорово — свободно, легко, раскатисто. Мы это понимали и всегда во время поэтических вечеров оставляли его последним, «на закуску».
Вот здесь становится очевидно, что «плюс» жизни Морозова часто нивелировался «минусом».
Иосиф Гин рассказывал с какой обидой вспоминал Морозов одно из своих громовых явлений, после которого другие выступающие поэты на него обиделись.
«Знаешь, старик, мне ведь бойкот объявили те ребята. Поэт, мол, не должен хорошо читать... Хорошие стихи — и так хороши. А ты чтением стал вытягивать свои...»
Удивляет следующее: Морозову шли на пользу типично советские обстоятельства, для большинства его сверстников ставшие если не трагичными, то, как минимум, неудобными.
Скажем, сразу после окончания института звезду поэтического курса бреют в Заполярье, служить в армию. Это обогащает поэта армейским циклом стихов, которые критика превозносит до небес, а новобранцы цитируют.
После армии предстоит возвращение в родной Петрозаводск и это опять удача. Идет строительство Западно-Карельской железной дороги, строятся комбинаты в Кондопоге и Сегеже, Морозов не вылезает из творческих командировок и совсем не жалеет о посиделках в ресторане ЦДЛ.
В 1957 у Морозова выходит сразу два поэтических сборника, один в Петрозаводске, один в Москве. Он принят в Союз Писателей. Несомненен и успех у читателей, как профессиональных поэтов (Светлов, Евтушенко, Смеляков все эти люди благоволят Морозову), так и обычных заводчан.
Чем же так полюбился Владимир Морозов читателям?
Во-первых, он не беспредметный лирик, а рассказчик. Морозов предпочитает новеллистическую форму и это сразу выделяет его из общего ряда. Если Евтушенко, Рождественский, Вознесенский, Ахмадулина говорят, прежде всего, о себе, то Морозов может завести речь о папаше, который где-то шлялся, а на старости лет надумал вернуться в семью («Одинокий); о псе, который стал жертвой ревности со стороны жены хозяина («Собака»); о брошенной возлюбленным девушке, которую все жалеют «Как будто бы не с кем покинутой спать, а ей просыпаться, покинутой, не с кем».
Во-вторых, истории Морозов берет пограничные, показывающие не парадную, а жизненную изнанку. Кто еще расскажет вам, как родители сняли со стены портрет сына – предателя, но не желают закрашивать место, где он висел («Баллада о темном пятне»)? А вот история, - вернулся Иван Головин с войны без руки, нашел вдовушку с сыном, поднял ребенка, а тот вырос и выгнал «дядю Ваню» из квартиры («Про человека Ивана Головина»).
Главное, подано все это без заведомой фронды, Морозов нигде не фальшивит, но и за флажки старается не забегать. У него торжествует правильный мессидж, лодыри и бездельники наказаны, выгнанный из квартиры Иван Головин едет на комсомольскую стройку. Это становится уязвимой точкой поэзии Морозова в наше слишком уж изменившееся время, но в 1950-ых он времени отвечал не меньше, чем Евтушенко с Рождественским а, пожалуй, был и честнее, не держа в кармане фигушки.
При этом обильно печатавшийся, всем так нравящийся Морозов, региональные власти бесил. Дабы понять чем, залезем в шкуру партийного цензора. Вот скажем, я, как партийный цензор, читаю стихотворение «Собака» и первая же строчка сражает влёт: «В собачьей жизни всякое бывает…». Это где же в советском государстве собачья жизнь? Ой, только не надо говорить, что речь о собаке, я то понимаю о чем вы.
Или правоверное стихотворение «Партии». В первой же строчке декларация: «К чему бы нужен был тебе такой я — бездумно, слепо верящий тебе!». Значит, другие слепо верят, а ты один такой самый умный нашелся, да?
Юрий Башнин говорил:
«Морозов — бунтарь по натуре — был неугоден высшему начальству, чиновникам от пера. Сколько помню, его всегда поучали и «поправляли»… На одном из совещаний секретарь ЦК компартии республики Л. Лубенников не менее получаса втолковывал поэту, как надо «в наше героическое время» освещать тему патриотизма».
Как насчет того, что поэта затравили?
Вот выдержка из статьи журнала «Север»:
«В 1959 году в московском книжном издательстве обсуждалась очередная книга В. Морозова. По словам Ф. Бухмана и жены поэта Эллы Сергеевны, В. Морозов был очень недоволен этим обсуждением, многие стихи не прошли, их не приняли или просто не хотели принять. Наполовину урезанная книга стихов «Рука друга», будь она издана в полном объеме, по-новому раскрыла бы его талант, накрепко утвердила бы имя В. Морозова в русской поэзии. В этот же день в подмосковном городе Мыткарино и произошла трагедия, оборвавшая жизнь поэта».
Однако, сохранились свидетельства доказывающие, что безудержность Морозов проявлял в жизни чаще, нежели следовало. Роберт Рождественский говорит об этом обиняком: «Владимир Морозов не был паинькой… Строгие учителя вряд ли бы поставили ему пятерку по поведению…»
А Евтушенко заявляет прямо: «Как и многих его сгубила водка, и он покончил с собой еще молодой, невоплотившийся...»
Вот какой стишок посвятил Евтушенко памяти друга.
Как я помню Володю Морозова?
Как амура,
кудрявого,
розового,
с голубой алкоголинкой глаз.
Он кудрями,
как стружками,
тряс.
Сам себя доконал он,
угробил,
и о нем не тоскует Москва, —
разве только Марат, или Роберт,
или мать,
если только жива.
Помнит Витек, наверное, в Польше,
и читают стихи его вслух,
может, пара —
и вряд ли что больше —
бывших девочек,
ныне старух.
Он поэтом не стал знаменитым.
Оказался собою убитым.
Мы — чисты.
Но во все времена
все убитые —
наша вина.
Мне на кладбище в Петрозаводске,
где Володя, —
никто не сказал.
Думал —
может, он сам отзовётся.
Ну а он промолчал.
Наказал.
Сей стишок вызвал отповедь поэтессы Елены Николаевой, которая написала:
Он бы вам отозвался, Евгений…
Но за вами подобием тени
Шел его очернитель-собрат —
нынче другом себя окрестивший,
Сплетник, циник, злослов, интриган,
И со смертью ему не простивший
Его звонкий и светлый талант.
Сделав скорбную мину и позу,
Изрекая заведомо ложь,
Знает он, что не сгинул Морозов,
Что читает его молодежь!
Час от часу не легче?
Какой — то очернитель-собрат появился...
Друг Морозова Всеволод Иванов рассказывал:
«Одно время вокруг него вертелся, выдавая себя за друга, молодой поэт, его сверстник, фамилию которого называть не хочется. Оба готовили свои сборники… Как сейчас помню, в большой комнате Союза писателей Карелии, который тогда находился на площади Ленина, на заседание поэтической секции пришли прозаики, критики, работники аппарата — едва ли не все население старинного дома. Ждали лишь виновника торжества. А в том, что должно произойти именно торжество, сомнения ни у кого не возникало. Рукопись Владимира Морозова прочитали все, и мнение было на редкость единодушном: сборник надо издать и, чем скорее, тем лучше.
Ждали полчаса, час… И не дождались. Оскорбленные мэтры разошлись, меча громы и молнии по адресу «зазнавшегося мальчишки», который так наплевательски к ним отнесся. И сказали мстительные мэтры: теперь ты за нами набегаешься… А зазнавшийся мальчишка в это время был совсем рядом — в столовой на первом этаже того же здания, где отмечал… рождение своего первого детища, сборника, вместе со своим «другом», который его туда и затащил, чтобы «хватить» для храбрости. Хватили… Примерно через месяц обсуждалась первая книга этого «друга», которая, естественно, и вышла в свет раньше, чем морозовская».
После смерти Морозова не забыли. Последовали многочисленные сборники и переиздания. В Петрозаводске его именем назван сквер.
Памятник Морозову и Рождественскому установлен у Карельской госфилармонии.
И это есть правильно.
Симпатичные стихи у Морозова попадались.
Солдатик оловянный,
При сабле и ружье,
Стоит, от счастья пьяный,
В игрушечной ладье.
По быстрому теченью
Весёлого ручья
Плывёт по назначенью
Нехитрая ладья.
Солдатик оловянный
Торопится не зря:
Все реки
В океаны
Впадают
И в моря.
А это значит — вскоре
Счастливый капитан
Постигнет тайны моря,
Увидит океан.
И душу растревожит
Там гнев морских стихий,
Там, может быть, он сложит
Отличные стихи.
Мечтая,
Оловянный
Солдатик прикорнул.
Корабль
Не к океану,
А в заводь повернул.
Там тихо-тихо было,
На розовой мели,
Там воду не рябило,
И лилии цвели…
Печально, но когда ведь
Других не видел стран,
То маленькая заводь
Сойдёт за океан.
Слезою оловянной
Солдатик истечёт,
И ложью окаянной
Он правду наречёт.
Но бросят капитаны,
Как прежде, якоря
В большие океаны,
В великие моря.
Свежие комментарии