Говоря об Андрее Мягкове (Андрей Мягков) мы подошли к фигуре Карандышева, которого актер сыграл в фильме «Жестокий романс» («Опустившийся клерк с мерзкими усиками». Расчеловечивание Лукашина).
Поскольку Карандышев фигура важная, обратим внимание на первоисточник — пьесу Островского «Бесприданница».
Она не потеряла актуальности, может быть, еще потому, что повествует о вечной российской проблеме – как выжить?
Судите сами, - вдова Харита Игнатьевна Огудалова озабочена судьбой трех дочерей, двух выдала замуж неудачно, третья – Лариса – повторяет судьбу сестер, заимев в женихи чиновника Юлия Капитоныча Карандышева. Истинный возлюбленный Огудаловой Сергей Паратов, барин, блестящий жуир и мот, находится на грани разорения и готовится взять в жены наследницу большого состояния. На пятки Паратову наступают дельцы новейшей формации Кнуров и Вожеватов, которые не прочь Ларисой попользоваться. По существу, перед нами коллизия «Вишневого сада», когда старый мир дворянских усадеб гибнет за ненадобностью, но еще трепещет.
Если Огудаловы и Паратов принадлежат к старому миру, то Карандышев несет в себе зачаток нового. В нем ничегошеньки дворянского не осталось настолько, что я принял его за безусловного разночинца и ошибся. У Карандышева есть деревенька, куда он и думает отчалить на жительство с Ларисой, он планирует баллотироваться в мировые судьи. То есть, перед нами помещик, но такого захудалого рода, что, повторю, ничего дворянского в нем, кроме спеси, уже не наблюдается. Если за Паратовым стоит широта и размах удалого барства, то Карандышева никто в расчет не берет, а Кнуров прямо удивляется: «Огудаловы все-таки фамилия порядочная; и вдруг за какого-то Карандышева…»
Скажем сразу, что он отличается и от чеховского Лаевского из «Дуэли». Лаевский как раз сниженный вариант Паратова, поссорившийся с мамашей наследничек, обладатель университетских знаний и внутреннего достоинства (Олег Даль как знаменатель советской интеллигенции и Андрей Миронов как ее числитель + Случай Лаевского: "Убить нельзя помиловать").
По существу, в лице Карандышева перед нами явлен тип мелкого чиновника, впервые выведенный Гоголем в повести «Шинель». Безобидный муравьишка, который в трактовке Гоголя приобретает инфернальную силу, начав после смерти мстить обидчикам, срывая с них шинели. Но уже Достоевский в «Записках из подполья» лишил Акакия поэтичности, показав его воспаленное самолюбие и грандиозные насчет себя помыслы.
И вот Карандышев.
Кто он, и почему противен?
Во второй половине 19-го века, когда в России все переворотилось и только укладывалось, появился новый класс - интеллигенция. Жили эти ребята сложно и многообразно, кто пошел в журналисты, кто в адвокаты, кто в учителя, а кто и в бомбисты. Объединяло их не только высшее, с трудом полученное образование, но и чистота за плечами, в том плане, что они вырвались из своей среды поповской ли, бурлацкой ли, получив взамен неприкаянность и свободу.
Примерно в тоже время Америка подняла на щит «Self Made» - человека, который сам себя сделал. Кнуров и Вожеватов как раз принадлежат к типу новых дельцов, которые не только отменяют прежнее верховенство дворянства, но и вступают в конфронтацию с разночинной интеллигенцией.
Для «Self Made» важен денежный результат. Его мечта имеет исключительно материальный эквивалент. Для интеллигентных разночинцев деньги не были фетишем, выходцы из низовой среды озабочивались именно народными печалями, мысля ни много, ни мало планетарными категориями, дебатируя вопрос: как всех накормить, обуть, сделать счастливыми? Для разночинца народ был идолом, на который он взирал снизу вверх.
Так вот, и для Карандышева деньги = власть, народ же он презирает, хотя не прочь им прикинуться, обрядившись на костюмированном вечере в мужика с топором.
«Вожеватов: А то вот потеха-то: был у них как-то, еще при Паратове, костюмированный вечер; так Карандышев оделся разбойником, взял в руки топор и бросал на всех зверские взгляды, особенно на Сергея Сергеича (Паратова, — прим. авт.).
Кнуров. И что же?
Вожеватов. Топор отняли и переодеться велели; а то, мол, пошел вон!»
В данном происшествии весь Карандышев, он не прочь порисоваться, набивая себе цену, но его сразу осаживают, указывая место в общественной иерархии.
Так презрение к народу демонстрируется Карандышевым походя, в полемическом запале, когда он, щеголяя фирменным косноязычием, блеет Паратову, что негоже учиться русскому языку у бурлаков.
«Карандышев. У бурлаков учиться русскому языку?
Паратов. А почему ж у них не учиться?
Карандышев. Да потому, что мы считаем их…
Паратов. Кто это: мы?
Карандышев (разгорячась). Мы, то есть образованные люди, а не бурлаки.
Паратов. Ну-с, чем же вы считаете бурлаков? Я судохозяин и вступаюсь за них; я сам такой же бурлак.
Карандышев. Мы считаем их образцом грубости и невежества».
За это придется извиниться, да еще пригласить Паратова, словно гостя дорогого, на званный ужин в честь своего бракосочетания с Ларисой.
Итак, народ Карандышев по дворянски презирает.
Но ничего дворянского в нем давно нет.
«Self Made» вызывает у Карандышева озлобление, но здесь неприязнь сочетается с заискиванием, психологическим приставанием на коленочки.
Перед нами достаточно неприятный тип, чьи амбиции явно превосходят способности. Он из кожи вон лезет с показом своей значимости, неизменно оказываясь в финальном положении Карабаса Барабаса, то есть в грязной луже. Подождите, однако, жалеть болезного, пребывание его в луже вполне закономерно.
И вот почему.
Любит ли Карандышев Ларису?
Дудки… Он воспринимает ее также как Кнуров и Вожеватов, для него Лариса вещь, средство вхождения в приличную семью, повод торжества над соперниками. Торжествующий Карандышев особенно абсурден, поскольку никто с ним соревноваться не собирался. Его поведение получает довольно верную оценку истинных хозяев положения Кнурова и Вожеватова.
Вожеватов говорит:
«Квартиру свою вздумал отделывать, – вот чудит-то. В кабинете ковер грошевый на стену прибил, кинжалов, пистолетов тульских навешал: уж диви бы охотник, а то и ружья-то никогда в руки не брал. Тащит к себе, показывает; надо хвалить, а то обидишь: человек самолюбивый, завистливый. Лошадь из деревни выписал, клячу какую-то разношерстную, кучер маленький, а кафтан на нем с большого. И возит на этом верблюде-то Ларису Дмитриевну; сидит так гордо, будто на тысячных рысаках едет. С бульвара выходит, так кричит городовому: «Прикажи подавать мой экипаж!» Ну, и подъезжает этот экипаж с музыкой: все винты, все гайки дребезжат на разные голоса, а рессоры-то трепещутся, как живые»
Знаете, что такое пошлость? Это представления человека без чувства прекрасного, о том, как сделать красиво. Это дешевенький коверчик на стеночке и разбитый экипажик, выдаваемые за блеск и нечто. То есть и чувство прекрасного, которое в старом барстве было, у Карандышева атрофировано. Род его потерял значение до рождения Юлия Капитоныча, он никогда не знал привольной жизни, вынужден работать за копейки, только спесь осталась и желание быть на котурнах.
Еще одна черта Карандышева, - он не может оценить реальность. Он, действительно, не понимает, чем он хуже блестящего барина Паратова. Ему приходится кушать от невесты Ларисы такие предупреждения: «Сами по себе вы что-нибудь значите, вы хороший, честный человек; но от сравнения с Сергеем Сергеичем вы теряете все».
Это она ему еще польстила, ибо истоки честности Карандышева явственно вскрываются в фильме Рязанова, где герой, явно гордясь собой, заявляет: «А я вот не беру взяток», на что получает отповедь будущей тещи: «Вам никто и не дает. Место у вас такое, не доходное. Вот когда бы вам давали, а вы не брали, вот тогда и хвастаться было можно».
Если Островский не показывает нам, где служит Карандышев, то Рязанов вполне конкретен — на почте.
Впрочем, о фильме в следующем посте, пока мы говорим о Карандышеве Островского.
Заканчивает он известно чем, - убийством Ларисы Огудаловой, выслушав напоследок ее приговор, который не в силах принять: «Подите, вы слишком мелки, слишком ничтожны для меня». Тут следует: «Так не доставайся же ты никому!»
Понятно, в чем трагедия Карандышева, человек рубит деревце не по себе, надрывается, пыжится, а, очутившись в луже, хватается за пистолет, как за последний аргумент. Только хватаясь за пистолет, Карандышев собирается мстить всем обидчикам, а убивает существо самое перед ним беззащитное.
Увы, увы, Островский, словно спохватившись, что образ выходит слишком отвратный, демократическая публика не поймет, вложил в уста Карандышева монолог о маленьком человеке, которого все унижают (труп за этим бедняжкой, мы помним, да?).
«Да, это смешно… Я смешной человек… Я знаю сам, что я смешной человек. Да разве людей казнят за то, что они смешны? Я смешон – ну, смейся надо мной, смейся в глаза! Приходите ко мне обедать, пейте мое вино и ругайтесь, смейтесь надо мной – я того стою. Но разломать грудь у смешного человека, вырвать сердце, бросить под ноги и растоптать его! Ох, ох! Как мне жить! Как мне жить!»
Здесь заметим, что вопрос: «Как мне жить!» следовало задавать себе на заре туманной юности. Карандышев стремится заиметь положение, которое даже душевно не вытягивает. Юлий Капитоныч не архитектор Воронихин и не Тарас Григорьевич Шевченко (при рождении батраки). Он тля, ничего из себя не представляющая, но резко самолюбивая. Карандышев не в силах успокоить амбиции именно по причине мелочности натуры, ему просто больше некуда направить энергию. Не на благо же народа, не на учебу, не на путешествие по Волге и якшанье с бурлаками.
Для России времен Островского Карандышев был, пожалуй, не совсем характерен, и вдруг во времена брежневского застоя типаж его расцвел буйным цветом.
Тут-то ему и прописал ижицу Рязанов.
И об этом мы поговорим в следующем посте.
Свежие комментарии